|
Отрывки воспоминаний. I часть.
Убежденный последователь определенного типа русских гончих,
восходивших к левшинско-соковнинским и можаровским собакам.
,,Ругай, молодой выжлец-первоосенник, не знающий порош, старательно разбирал малик русака. Он не был пригонен по волку, но кровь старых русских гонцов, ведшихся еще у моего отца,— громадная величина, мощь, сила во всех его статях, включительно до здоровенных зубов,—давала большие надежды стать ему заправским зверогоном и не посрамить своих предков. Я и мой старший брат были далеко, но видели, как выжлец, выбравшись из мелочей в бурьяны, несколько раз отозвался басисто, а затем погнал.
За дальностью расстояния в бурьянистой местности мы не заметили, откуда взялся волк, и увидели его сравнительно недалеко от собаки, когда он быстро спел к ней на голос. Вот он приостановился, увидел собаку и во все ноги понесся к ней...
Мы как-то растерялись от неожиданности и не успели ничего предпринять. Брат машинально шарил по карманам (пулю, что ли, он искал или картечь?— не помню). Я стоял столбом. Выжлец в это время скололся и старательно разбирал след по дороге. У обоих мелькнула мысль: минуты Ругая сочтены. Но все случилось скорее, чем мы опомнились: на шум ли несшегося волка, на пронзительный ли свист пришедшего в себя брата (он лихо умел свистать, вложивши пальцы в рот) или случайно, но Ругай оглянулся, когда волк почти приспел к нему. Миг — и волк и собака сшиблись в схватке, поднявшись на дыбы.
Сколько помню, волк не показался нам особенно большим собаки, но как-то шире, массивнее в своей шубе.
Волк, по-видимому, был сильный (переярок, отогнанный от выводка), и все же сверху оказался не волк, а Ругай, а сконфуженный волк удирал самым постыдным образом...
Ругай вел себя несколько странно для зверогона (из правды слов не выкинешь) — он вернулся к выполнению своих обязанностей (срамник этакий): уложив свою богатую «шубу», вставшую было дыбом в схватке с серым бандитом, принялся старательно добирать утерянного им зайчишку.
Некоторая часть охотников полагает, особенно начитавшись, но не изведавши на деле, что раз гончая по породе зверогон— то и гони зверя мало-мало чуть не из-под сосков своей мамаши...
Другая часть охотников знает старый завет старых псарей: из зверогона можно сделать зайчатника, а из зайчатника зверогона — никогда.
Было в моем распоряжении полтора смычка чисто левшинских русских гончих, с полустоячими ушами: здоровенный, бледно-багряный выжлец Будило, такая же бледно-багряная выжловка Займа и багряная, чуть-чуть тронутая поверху как бы пеплом, первоосенница Мушка—собаки вязкости неподобной, но с крепко установившимися наклонностями к скотинничеству. По чернотропу скверно бывало чувствовать себя с ними вблизи стада: нельзя было поручиться, что не сорвут по овцам, телятам, если к тому же и пастухи ротозеи. Но по пороше, когда стада во дворах,— собаки были незаменимые.
Уже по глубоким снегам охотился я в Клягиевских лесных уймах (Козельский уезд Калужской губернии) с охотником А. А. Ш-кой. Дело было уже не рано. Долго что-то не слышно было подъема. Далеко отозвался выжлец. Особенность этих собак—полаз: всегда вместе, где одна, там и остальные. Не прошло и минуты — азартно ведут. Ревет Будилин бас, захлебываясь голосит Займа, как серебряный колокольчик, тянет высокую ноту первоосенница Мушка; несколько гон замедляется, слышится грызня, и нечем помочь—слишком далеко... На выстрелы и трубу подвыла одна только Мушка...
Нельзя без времени (конец декабря—начало января) лезть с самыми что ни на есть зверогонами в уйму лесов, тянущихся на несколько десятков верст, где масса волков. Другое дело островные места, при верховом охотнике—тогда и с одним смычком волк зверь не опасный.
Дорого частенько достаются опыт, знание, но собак тогда достать было не трудно. Запальчивых охотников, не могущих просидеть одного дня без охоты, было множество, и собаки, за которых бы сейчас отдал все,— гибли «не за понюх табаку» и от волков, и от капкана...
Нагрянула веселая «зеленая» компания молодежи на рождественские праздники. Снега глубокие. Волков много. Рассказывали, что у одного охотника или просто гражданина собаку, вскочившую от натиска волков в сани, к своему хозяину, звери взяли из саней...
Молодежь протестовала, уверяла, что это враки, что не только волчья стая, а будь то стадо волков, то и тогда волки рассыплются в прах от их «грозной армии». Старики упирались, молодежь просила, старики выпили и сдались. Забрали старушку Кенарку и ее почти семнадцативершкового могучего сына Шумилу (тогда первоосенника). Кенарка прямо «читала» по беляку, и спасения от нее ему не было. Шумилу прихватили случайно вместо более осенйстого компаньона в пару к Кенарке, так как собаки были и от воспитания и от породы диковаты, а Шумило менее диковат, чем другие.
Только ввалились в лес— погнали... И голоса же были у левшинско-соковнинских!
Погнала Кенарка в глубь леса; все дальше и дал.
ьше слышатся раскаты могучего голоса Шумилы. Уж еле слышны голоса... Беляк так не ходит. Хочу убедиться, по кому гонят. Из всех сил спею к гону, пользуясь каждой тропинкой; молодежь лезет по глубокому снегу— напрямик. Вижу впереди себя фигуру старичины Р-ского, охотившегося чуть ли не со всеми левшинцами, соковнинцами, можаровцами. Гон недалеко, спешу к охотнику, а он где-то скрылся в густых зарослях, но вот его и выстрел, совсем близко от меня. Гон, думаю, хотя и недалеко, а все же гончие ведут не на нас с ним, а от нас. По кому же стреляет старичина?
— Сейчас стрелял волка влёт, когда он перемахнул через куст,— кричит он мне, когда я подбегаю к нему.
Дело не ладно: волк шел не от собак, не от гона, а к собакам, к гону.
Опередил я Е.С. совсем близко грянул от меня дуплет. Наконец увидел С. С. В-са — ногастый, сильный, железный был человек,— держит он Шумилу всего в крови, шматами висит кожа у выжлеца на зияющей ране на шее...
— Когда доспел до места, вижу, два волка вот-вот возьмут Шумилу,— говорит С. С.
Положение спасло Шумилу, почти спрятавшегося в огромной стене вывороченной с корнем ели и злобно оборонявшегося из последних сил. Два выстрела обыкновенным зайчатником сразу охладили пыл серых хищников. Вовремя подоспел С. С. Шумило, дико выл и норовил перейти в наступление. Раны на шее с клочьями распаханной и висящей кожи были ужасны, но не глубоки. Забинтовали шею Шумилы чем нашлось. Навсегда смолк дивный голос старушки Кенарки, со страшными хватками на шее и горле, которую мы, уже похолодевшую, положили в сани. Достойный конец приняла Кенарка— незаменимый гонец по всякому зверю и несравненный мастер довольно обширной стаи своих потомков. Ей была тогда одиннадцатая осень, и она увековечена под номером шестым родословной книги моих собак.
Всему свое время, и нельзя лезть со смычком собак, что ни на есть зверогонов, на волков, когда их много, да еще в январе, хотя и говорит Н. П. Кишенский в своем «Опыте генеалогии собак»: «Волк никогда не осмелится обрушиться на настоящих зверогонов, определяя их сразу по голосам»... Но это не всегда так бывает, а бывает, что он обрушивается не только на собак, но и, на людей— «голод не тетка»...
Через три дня пошел я с одним Будилой совсем в другую сторону в надежде погонять беляка и нашел беляка, но задранного лисой. Тут поднял Будило! Слушаю я его чудную музыку и смекаю, что ход лисицы к опушке, густыми ельниками и к лу¬гам, где лежит мертвый Набат*. Добежал до ельника на опушку к лугам, соображая, что не пойдет же лисица поляной, а как раз— ельником слезет на меня.
Как я и предполагал, лиса, сделав круг и дойдя до нешироких ельников, не более как в версте полторы от меня, пошла ельником.
Могучий голос Будилы все ближе и ближе... вот недалеко уже, вот-вот покажется кумушка на тропочках, маленьких полянах или на самой просеке, на которой, прислонясь к старой осине, стою и я. Но что это? Неужели лисица перевидела меня—учуяла? Гон смолк. Не пошла ли лиса под острым углом в сторону, что часто она проделывает на остановках, выслушивая гончих? Не понорйлась ли?— но нор тут нет. Снова голос Будилы, но уже не на меня, а от меня; идет с заревом, как бы добирая, все чаще и чаще; похоже, что погнал по направлению к луговой опушке... И снова все смолкло.
Эх, кабы эти сто - сто пятьдесят саженей к опушке! Но то-то и беда, что о будущем нам знать не дано. Делаю, как могу быстро, дугу, чтобы пересечь след Будилы—по просеке, между полянами, ельником, где он сходил почти на нет. Вот и пробежал всю просеку, и на поляне... один волчий след; беру правее — вижу огромные следы другого волка. Был и третий след, но о нем после...
Вот уже я на утолченном, взбудораженном снегу, на месте схватки старого богатыря волка со старым богатырем Будилой. Вижу встречный след Будилы, которым он шел по волку и на волка...
«Пороша — печатная книга даже для ослов»,— сказал какой-то дерзкий англичанин. Действительно, все было видно, как в печатной книге, на снежной целине.
Волки шли лавиной: старый волк шел прямо на голос Будилы, два других охватывали стороной, если бы собака вздумала удирать, не на того, так на другого нарвалась бы она.
Но старый Будило обманул волков: он сам шел на волка, в свою последнюю схватку.
Там, где была схватка, я нашел большой клок шерсти, но не Будилы, а волка, и ни одной капли крови ни того, ни другого. Возможно, что выжлец в момент схватки оглянулся и увидел еще двух врагов, и этим, хотя и мгновенным, отвлечением дал возможность старому волку взять себя по месту. Эти пред¬положения, возможно, верные, возможно, и нет, но факт остается фактом: Будило стар уже был, остатки когда-то могучих клыков были стерты, не было около него его былых сподвижников, таких же, как и он, зверогонов, а я, единственный, кто мог ему помочь, стоял в ельнике бесполезной вехой...
Я видел по снегу, как полузадушенный Будило упирался, стоя еще на ногах; как задняя часть его корпуса перестала служить ему, как задними ногами, хвостом даже, он бороздил снег зигзагами, как упал и след далее пошел широким волоком...
Как досадно и странно получается: широкий волок шел правее того места на поляне, откуда спел Будило к волку, и совсем недалеко от просеки, где я стоял и откуда бросился отыскивать и пересекать след выжлеца. Но все это, о чем я рассказываю, произошло значительно быстрее самого рассказа.
Очутившись на месте схватки, я выстрелил, затрубил, заорал нечеловеческим голосом и носился как бешеный по этим ужасным следам. Изодрался в ельнике, выскочил в редача старого леса на прогалину и неожиданно нарвался... на Будилу, На почти чистом месте лежал он не теплый, а горячий, без единой ранки. На снегу видна была зеленоватая метка от его мочи, как это бывает с удушенными... Была полная иллюзия, что он жив. И я бросился делать искусственное дыхание...
Долго я возился с Будилой, воображая, что еще в нем теплится искра жизни. Не допускал даже мысли, что знаменитый выжлец—идеал гончего, равного ему я не знал, —достанется на съедение волкам.
С большим трудом поднял я угасшего зверогона, которого сам-же и погубил, взвалил на плечи и за несколько раз донес его до дороги: садился, отдыхал, снова нес—все три версты до большой дороги, откуда прибыл домой на санях.
Многие не хотели верить, не находя ран на Будиле, что взят он волками. Значит, волк был такой же старик, как и Будило, со стёртыми, износившимися зубами и клыками. Два других волка не принимали участия, иначе они порвали бы его, нанесли бы раны; они не были даже переярками, а всего лишь прибылыми, непогодовавшими еще, не решившимися наброситься на старого пса, который не уступал ни в чем любому волку.
Желающим охотиться на волков надлежит памятовать, что и самой лучшей крови красногоны, без развития их природных инстинктов, без применения их к делу, постепенно будут терять эти ценные качества. Зверогоны не с неба сваливаются, а выведены зверовыми же охотниками.
Во многих случаях я не могу себе представить охоты по волкам без верхового коня. Скороходными ногами я никогда не отличался и с гончими много лет проохотился только на коне.
Хороший конь и собаки так свыкаются между собой, что дополняют друг друга. На коня можно вторачивать добытых волков и, отправляясь на охоты, брать с собою корма для собак; в трудную для собак минуту быть неподалеку от них.
Мы производили охоту с гончими на волков примерно так: выводок подвыт, логова определены; остров средней величины, скажем десятин шестьдесят (в больших островах охота сложнее, а в меньших попроще); главные лазы заняты охотниками, и можно метать стаю. Обыкновенно, если материк находится при выводке, он, как отличный семьянин, принимает стаю на себя, стараясь отвести собак от выводка как можно дальше. При удаче нежный отец первым кладет голову на линии стрелков. Если это так, то дальнейший успех обеспечен.
Волчьи охоты в конце лета — начале осени (но не в позднюю осень) сходны с охотами на лисиц и зайцев, скорее даже напоминают охоты по беляку, не любящему покидать лес и вылезать на поле.
Если остров заразист, с гущарой, болотист, то прибылой волчонок еще глуп и не опытен, он не осознает опасности и делается легкой добычей выстрела или собак.
Матерая волчица редко сразу покидает своих потомков и делает один, два, а то и более кругов под гончими, разве уж очень опытная, видавшая виды, попробует слезть каким-нибудь укромным лазом.
Понятно, возможны всякие случаи, всего предвидеть нельзя, но если охотники опытные, лазы хорошо определены, а собаки надежные, то и результаты бывают успешные.
Лучше метать на логова часть стаи—два-три зверогона, и если материк, принявший на себя собак, не ляжет от выстрела, а прорвется,— тут, при злобных зверогонах, верховой охотник необходим: он на добром и свычном со стаей коне сбивает привыкших ему верить и послушных его окрикам собак и возвращает их в остров—на логова; другие охотники мечут остальных собак, и тогда охота по выводку идет без помех.
Но бывает и так: не смог сбить озлобившихся за зверем собак верховой охотник. Оставшиеся в острове охотники тоже живут своим охотничьим ухом: всё дальше от них дорогие звуки замирающего гона трех храбрецов, но, наконец, и они прекратились — стайка в полтора смычка сошла со слуха, и по острову льется позыв басистого рога: «Метать гончих!» Звуки рога смолкли. Снова тишина. Но вот в воздухе пронесся, окреп и вырос какой-то не то грозный-грозный рев, не то вопль... и угас... еще и еще—то грудной, глубокий бас с заревом старого Будилы, а к нему примкнул не менее могучий бас с гнусью заосенившегося уже Шумилы; двоит, троит свой заливистый альт молодая красавица Журьба, и, как надтреснутая уже струна, но все еще дивно звучащая, ведет свою песню старушка Кума... Снова и снова переживаешь картины, такие знакомые, так чарующие нашего брата-гончатника!..
А верховой охотник ведет во все ноги своего лихого коня за своими полутора смычками богатырей зверогонов; он не должен упустить со слуха их голосов, должен знать местность как свои пять пальцев и сообразоваться с ветром, чтобы не отслушать гончих.
Он, так же как и волк, старается скакать прямиком, сокращая свой путь, но с той разницей, что волк, особенно первое время, хотя и идет прямиком, но опасается чистых, открытых мест, боясь обнаружить себя, скачет гущарой, бурьянами; охотник же не стесняется и скачет открытыми местами, пользуется дорожками, чем и выигрывает, и руководствуется направлением гончих.
Волк ранней осенью, не подвергавшийся еще преследованию, под покровом листвы, буйной зелени и при обилии кормов чувствует себя на положении «помещика» —изленивается и непозволительно жиреет. Мне приходилось тут же в лесу, чтобы не таскать на лошади тяжесть, сдирать шкуру с таких волков, и под шкурой зверя оказывалась вторая шкура, состоящая из сала.
Отжиревший да еще нажравшийся волк отрастает только на первых верстах от действительно мощных, злобных и, понятно, не пеших собак, чувствуя всем своим существом постоянное, беспрерывное преследование; трусость еще больше умаляет его силы, и вскоре он идет, как говорят, «не своими» ногами и, зарьявши, быстро выдыхается в каком-нибудь десяти- пятнадцатидесятинном островке и начинает «лазить».
Но настойчиво и бешено наседают зверогоны. Они уже раз и два перевидели своего сподвижника по охоте — коня — и охотника с его «0-го-го! Дошел, собаченьки, дошел!»—и звучный позыв рога: «Зверь убит!»—уже недалеко... Таких волков мне приходилось брать—«сажать на дюжине верстах».
Другое дело в позднюю осень: все пожелтело, посерело, волчьей семье кормов не хватает, материк начинает отгрызать от гнезда переярков, он уже стал не добродушным папашей—нагуленный жир пошел на убыль... На добыче кормов волк не раз едва уносил ноги от всяческих бед. Он стал раздражительный, но зато натренировался на славу. Такого лобана и на двадцативерстном круге не так скоро возьмешь...
Большое значение для нагонки молодежи по волкам имеет наличие в стайке гончих хотя бы нескольких собак, предпочитающих работу по волкам работе по другим видам зверей. Худо если щенки, даже от заведомо зверовых собак, попадают в руки охотников-зайчатников: тут уж никакая порода не поможет.
По волкам можно охотиться разно: в дни моей молодости я знал стаю С. М. Глебова в семнадцать с половиною смычков, по типу ближе к фоксгаундам, работавшую по волкам с подставою, то есть когда набрасывалась часть гончих, а стоило волку под гончими заметно начать томёть,— набрасывались остальные собаки, которые быстро «сажали» его. Эта почти парфорсная охота насчитывала несколько сравнительно не крупных собак и обслуживалась штатом конной прислуги.
Мы же рассчитывали только на себя и на небольшую стайку при верховом коне. Количество собак переходило в качество. Одним из главных условий помимо злобы к зверю должны быть их сила и выносливость. При такой охоте с успехом можно брать всякого зверя. Без верхового коня успешно охотиться на волков невозможно.
Я не задавался целью выяснять, какая порода гончих лучше для охоты по волкам. Я достиг этого с русскими гончими, но опыт Осипова с англо-русскими (крамаренковскими) достиг также неплохого результата. В Липецком уезде у Ю. Сомова был осенистый брудастый выжлец, которого в одиночку пускали на логова, и когда он переходил в гон, — метали остальную стаю. То же проделывали в охоте Сухотина и В. С. Яковлева: боясь, что стая может сорвать по лисице или зайцу, набрасывали поближе к логовам старикашку забавляя — собак Н. В. Можарова— в смычке с испытанным Гаркалой, обладателем голоса, не поддающегося описанию. Когда этот смычок начинал гнать,— бросали остальных собак.
Неудачи меня постигали лишь с польскими гончими: другой выжлец, злой как мордашка, но гнать не только волка, но и лисицы не желает. Но налагать пятно на всю породу я не решаюсь: слыхал от верных людей, и в том числе от своего брата, что в Польше многие стаи собак прекрасно работают по волкам.
Наша русская гончая по своей природе зверогон. Она формировалась в комплектных псовых охотах и своей работой должна была соответствовать целеустремленности этих охот, главная цель которых направлена на травлю красного зверя и волков. Выводилась гончая знатоками своего дела—они создали собаку могучую, сухого телосложения, тепло одетую, а не голомысую, которую треплет лихорадка даже при небольших морозах; высокопередую, с клинообразными формами головы и уха. Многодневные отъезжие поля выработали у русской гончей настойчивость и выносливость, а требование выставить быстро зверя под борзых—поратость. Особое внимание обращалось на голоса, и мне кажется, что таких голосов, как у русских гончих, нет ни у одной породы собак.
Невольно приходится удивляться, какие высокие рабочие качества были заложены в этой породе, если даже при смешении ее с совершенно безнадежными в охотничьем отношении собаками эта русская гончая стойко передавала свои основные охотничьи достоинства в потомство.
Примером может служить опыт С. М. Глебова, создавшего свою знаменитую стаю глебовских англоруссов от безголосых и безчутых (как он сам их характеризовал) выписанных из Англии фоксгаундов.
Cтатьи
|
Автор: В. В. Кульбицкий |
Просмотров: 1057
Комментарии
|
